ГЛАВА     I

«Одеон» на Сретенке - Конкурсы юмористов» - Первая

роль - В Варшаве - Конюх или билетер? - Бим-Бом -

В старом цирке - Случай со слонами - Под куполом -

«Десять минут'между жизнью и смертью» - Кулинарное

искусство   престидижитатора - Факир  был   голоден -

Как дурачат публику - «Адская академия» -

«Омоложение» - Что такое «Кио»?

                          1917

Моя артистическая   деятельность   началась   в году в Москве.

В годы первой мировой войны в Москве, Пе­трограде, да и в других больших городах воз­никало множество театров-миниатюр. Только в Москве насчитывалось двенадцать-четырнадцать таких театров. Один из них - «Одеон» - распо­лагался на Сретенке, как раз напротив дома, где жила наша семья. Каждый вечер здесь давалось два сеанса. Руко­водил театром некто Н. Ф. Гриневский.

В этот театр я и зачастил. Для маскировки надевал отцовское пальто — в ту пору учащимся средних учебных заведений посещение театров, особенно такого типа, было строго запрещено. Надо ска­зать, что «Одеон» от большинства других театров-миниатюр отли­чался несколько более высокой культурой. Здесь делал первые шаги в искусстве Николай Павлович Смирнов-Сокольский. Он числился на военной службе и в театр являлся в форме вольноопределяющегося - в шинели, перетянутой ремнем. Волосы его, как и поло­жено поенному человеку, были коротко острижены. Он надевал па­рик, облачался во фрак и в таком виде выходил на сцену в качестве «юмориста». Выступал в «Одеоне» и другой впоследствии известный артист эстрады - Григорий Иванович Афонин. Был здесь талантли­вый куплетист эксцентрик Павел Троицкий.

Н. П. Смирнов-Сокольский и Г. И. Афонин, несмотря на свою молодость, были людьми очень начитанными, любящими книгу. Они стремились к сатирическому, злободневному репертуару.

Скоро я стал в театре Гриневского своим человеком, познако­мился с артистами, и на меня обратили внимание. Да и как было не заметить рослого, восторженного юношу, аккуратно, чуть ли не каждый вечер посещавшего и первый и второй сеансы. Этот юноша пылко аплодировал и скетчам, и куплетам, и певицам, принимал го­рячее участие в «конкурсах юмористов». Подобные конкурсы поль­зовались большой популярностью. Всем зрителям раздавались би­летики, которые надо было, подчеркнув фамилию понравившегося артиста, опустить в ящик. Я обычно голосовал за Смирнова-Со­кольского.

Не скрою, я завидовал артистам «Одеона». Как часто мне самому хотелось выйти на сцену и принять участие в спектакле. И вот однажды такой случай (признаюсь, весьма тривиальный!) предста­вился.

Заболел один из исполнителей. А так как я знал наизусть чуть ли не весь репертуар театра, то, набравшись смелости, решил пред­ложить свои услуги хозяину театра, Николаю Федоровичу Гринев­скому. Тот колебался недолго - надо же было кем-то заменить за­болевшего! — и уже вечером состоялся мой первый дебют.

Мне поручили выступать в «лубке». Спускалось полотнище. На нем были нарисованы: пламенно-алое сердце, такая же яркая пе­чень и желудок. В середине каждого из этих органов были проде­ланы отверстия. Актеры просовывали в эти отверстия головы и пели полагающиеся по ходу действия куплеты. Не помню уже, какую из частей этого необычного «организма» я изображал. Пропел я свои куплеты старательно, Гриневский остался доволен и предложил стать штатным актером театра.

С радостью я встретил это неожиданное предложение. Оно при­общило меня к горячо полюбившемуся театральному искусству. К тому же я уже подумывал о том, чтобы начать помогать своим заработком семье. После смерти отца мы ощущали в этом острую необходимость. Понятно, что в театре мне пришлось довольство­ваться ролью скромного актера на «выходах».

Большим успехом в ту пору пользовалось злободневное обозрение Е. Мировича «Вова приспособился». В нем высмеивался бур­жуазный сынок, призванный на военную службу и сумевший весьма неплохо устроиться: казарму он превратил в комфортабельную спальню, обеды ему приносили из дома. В этом обозрении цент­ральную роль — Вовы — играл Смирнов-Сокольский, я же изобра­жал одного из солдат.

Октябрьскую революцию наша труппа встретила в Киеве, куда незадолго до этого поехала на гастроли. Тут мы застряли, так как попасть обратно в Москву уже не удалось. А когда, с благосло­вения контрреволюционной рады, на Украину вступили кайзеров­ские войска, Гриневский решил податься в более спокойные места. Он избрал Польшу. Мне ничего не оставалось, как ехать с театром.

И вот мы в Варшаве, даем свои спектакли на русском языке. Увы! Театр успехом не пользовался. Зрительный зал пустовал, и очень скоро «Одеон» прекратил свое существование, а мы, арти­сты, остались, как говорится, у разбитого корыта.

Очень неприятно оказаться в чужом городе без копейки в кар­мане и не имея возможности вернуться на родину. С отчаянья и голода возьмешься за любую работу. Мне, однако, посчастливилось. Вскоре я узнал, что Александр Чинизслли набирает людей для передвижного цирка, и обратился к нему.

-  Вы кто такой? — задал вопрос Чинизслли.

-  Актер театра миниатюр.

-  Такие мне не нужны. Прощайте. Впрочем... мне требуется билетер. Вот если бы вы...

Я не заставил долго себя упрашивать и сразу согласился. Я го­тов был сделаться конюхом, уборщиком, дворником - кем угодно, только бы иметь работу.

Александр Чинизелли был двоюродным братом владельца пе­тербургского цирка Сципионе Чинизелли и арендатором большого каменного цирка в Варшаве. Уезжая на гастроли в Петербург, он передал антрепризу цирковому буфетчику Мрачковскому.

Став директором цирка, Мрачковский пришел к выводу, что это выгоднее, чем торговать пивом и бутербродами. Когда Чинизелли приехал обратно в Варшаву, он отказался вернуть ему здание. Обращение Чинизелли в суд ни к чему не привело, здание оста­лось за бывшим буфетчиком, а Чинизелли начал разъезжать с пе­редвижным цирком-шапито по провинции.

Вместе с Чинизелли руководство цирком осуществляли И. С. Ра­дунский и М. А. Станевский (Бим-Бом) - известные музыкальные клоуны. Чинизелли возглавлял художественную часть, Станевский взял на себя всю административную сторону, а Радунский - фи­нансовую.

Программа в цирке была сильная. Отличную работу демонстри­ровали акробаты с подкидной доской - десять Кантоне. Чинизелли выводил на арену двадцать дрессированных лошадей и показывал высшую школу верховой езды. Талантливым, хотя и грубоватым клоуном был Фрико Станевский, ставший впоследствии главным директором всех цирков в буржуазной Польше.

«Гвоздем программы», как тогда выражались, были Бим-Бом. Трудно забыть эту талантливую пару! Как живой, стоит перед глазами красавец Станевский - «Бом». Он и на манеже был кра­сив. Ничего утрированного, гротескового в его облике не было. Элегантный костюм, почти полное отсутствие грима - таким был внешний вид Бома. Только парики он менял, выходил то в рыжем, то в зеленом, то в красном. Эффектен был и Радунский - Бим с напудренным лицом в «бриллиантовом» клоунском комбинезоне, искрящемся при свете лампионов. Успех эта пара всегда имела огромный, хотя надо сказать, что от злобы дня они отходили все дальше и дальше, обращая главное внимание на музыкальное ис­полнение на эксцентрических инструментах.

Я исправно исполнял в цирке обязанности не только билетера, но и контролера, кассира, униформиста, был даже берейтором, по­могал Чинизелли дрессировать лошадей. В цирке Чинизелли глав­ное внимание обращалось на конюшню. В программу обычно вклю­чалось пять-шесть номеров с лошадьми. В каждом отделении было минимум два-три конных номера.

Закулисная часть цирка строилась так, чтобы лошади оказались в самых благоприятных условиях. Да и называлась закулисная часть «конюшней». Слово укрепилось в цирке прочно. И если кто-нибудь показывал свой номер неудачно, публика кричала ему: «На конюшню!» Кстати, и нынешний артист зачастую употреб­ляет слово «конюшня» вместо того, чтобы сказать «закулисная часть». Такова сила традиции.

Люди в цирке Чинизелли были поставлены в условия более тя­желые, чем лошади. Почти все артисты - и мужчины и жен­щины  располагались в одной гардеробной тут же в конюшне, где не было пи столов ни стульев. Одевались стоя и так же стоя гри­мировались.

Странными кажутся теперь нравы старого цирка. Многие артисты были очень суеверны. Участники воздушных номеров, например, перед тем как выйти на манеж, целовались - это они прощались на случай, если разобьются. Многие перед выходом крестились. Панически боялись в цирке цифры «13» - считалось, что она приносит несчастье. Обучение артистов нередко сопровождалось побоями, Чинизелли на конных

репетициях разрешал себе замахиваться на взрослых и даже по­жилых берейторов хлыстом. Грубо обращались также и с живот­ными. Это нередко приводило к печальным результатам.

Вспоминается такой случай. У нас выступал со слонами дрес­сировщик Росси. Я каждый день навещал животных и угощал их морковью или яблоками. Слоны очень привязались ко мне, и, когда приставленный к ним старик рабочий заболел, мне приш­лось некоторое время за ними ухаживать. Затем к слонам взяли другого служителя - молодого парня. Ему объяснили, как надо об­ходиться с животными, и сказали, что если почему-либо хочешь слона наказать, нужно дернуть его специальным крючком за ухо (это у слона самое чувствительное место).

Новый рабочий оказался человеком грубым и жестоким. Сло­нов он не любил и мучил их, дергая за уши чаще, чем нужно. Об этом в цирке знали, но никто не считал необходимым вмеши­ваться. На мои же протесты рабочий не обращал внимания. Раз­вязка произошла в день отъезда Росси. Я вошел в вагон, куда грузили слонов, и вдруг увидел на полу лужу крови. Я страшно испугался, выбежал из вагона и позвал людей. Пришел Росси. Он сразу понял, в чем дело. Оказывается, когда рабочий нахо­дился в вагоне, один из слонов прижал его к стенке и раздавил. Дерево, железные перекладины - все было погнуто: с такой си­лой животное придавило к стенке вагона своего недруга.

А между тем слоны по своей натуре - животные добродуш­ные и покладистые. Странно, но этакая махина» очень боится мышей. Если слон увидит крошечную мышь, он может сорваться с цепи. Поэтому, когда слоны находятся в цирке, нужно следить, чтобы там не было ни крыс, ни мышей.

Работая в цирке, я, несмотря на все трудности, все больше влюблялся в это искусство и не мог уже без него жить. Мы своими руками сооружали легкое парусиновое здание шапито. Много­численные канаты и веревки, которыми крепилась парусина, оставляли на руках царапины и мозоли, но зато как весело ста­новилось на душе, когда под куполом вспыхивали яркие лампы, освещая посыпанный свежими опилками манеж. Артисты цирка шутя говорили, что манеж, на котором они работают, заколдо­ван: тот, кто переступил его, уже не в силах с ним расстаться. В этой шутке немало правды.

Мечислав Антонович Станевский, видя мое усердие, сделал меня своим помощником. Но административная работа не очень увлекала меня. В это же время старый гимнаст Краузе начал формировать труппу для воздушного полета. Народу не хватало, и Станевский предложил мне;

-  Вы, я вижу, прыткий, попробуйте, полетайте.

Не боги горшки обжигают! Почему бы мне и в самом деле не .попробовать полетать в воздухе, под куполом?

И вот я - гимнаст в труппе у Краузе. Вместе с другими затя­нутыми в трико молодыми людьми я выхожу на манеж и караб­каюсь по веревочной лестнице под купол, туда, где в туманной мгле поблескивают стальные тросы трапеций. Но - увы! - полет­чик из меня получился неважный. Я это чувствовал и сам и вскоре попросился о выходе из труппы.

Но я уже не мог расстаться с мечтой стать цирковым артистом. Что ж, не получилось в труппе - попробую работать один. И че­рез некоторое время я подготовил номер, который афиша называла «Десять минут между жизнью и смертью».

Он состоял из трех трюков, исполнявшихся высоко под куполом, на трапеции. Первый трюк заключался в том, что я балансировал на стуле, задние ножки которого были поставлены на два стакана, в свою очередь стоявшие на трапеции. Ап! Стаканы и стул вы­скальзывали из-под меня, я летел вниз, вслед за ними, но в послед­ний момент удерживался на трапеции, цепляясь за нее ногами, Второй трюк был такой: я усаживался на стул, поставленный на трапеции, подбрасывал вверх папиросу, ловил ее ртом, закуривал и принимался читать газету. Третий трюк: я сидел на стуле, кото­рый опирался одной ножкой на стакан.

Номер имел успех, и, может быть, я и остался бы воздушным гимнастом, если бы не одно существенное обстоятельство. Дело в том, что работа в воздухе требует от артиста строгого режима: нельзя обедать позже двух часов, надо много гулять, отдыхать пе­ред выступлениями. Я же был молод, легкомыслен, режима не придерживался, и кончилось тем, что я вынужден был расстаться с работой под куполом.

-  Послушай, Эмиль,- сказал мне однажды наш цирковой фа­кир Бен-Али,- почему бы тебе не стать иллюзионистом?

-  Кем? Фокусником? Ни за что!

Такое категорическое утверждение имело свое основание.

Первый раз я увидел выступление фокусника Боско-второго на сцене маленького, теперь уже не помню какого, театрика. Этот фокусник был, так сказать, с «кулинарным» уклоном. Он приготов­лял в цилиндре яичницу, потом неведомо откуда доставал кремо­вый торт, мгновенно превращал кофейные зерна в горячий клоко­чущий напиток. Подобным образом он накрыл целый стол и при­гласил «почтеннейшую публику» отведать его кушанья. Все это показалось мне очень скучным.

Итак, вспомнив, какую тоску нагнало на меня выступление Боско-второго, я наотрез отказался от заманчивого, с точки зрения Бен-Али, предложения стать фокусником.

Интересной фигурой был этот Бен-Али. Появился он у нас в цирке в тот период, когда я был помощником у Станевского по административным делам. В мои обязанности входил подбор но­вых номеров. Я встречался с артистами, договаривался с ними о работе. Про Бен-Али (понятно, что это был псевдоним) мне ска­зали в Варшаве. Мне так горячо рекомендовали его, что я решил во что бы то ни стало заполучить эту загадочную личность, только что, как мне объяснили, перенесшую жестокий запой.

Я отыскал факира в каком-то подвальном помещении, где он лежал на кровати, уставившись в потолок. Выяснилось, что факир уже вторые сутки ничего не ел.

-  Хотите работу? - предложил я. - Где?

-  У Чинизелли.

-  Двадцать процентов со сбора,— категорическим тоном про­изнес факир, спуская ноги с кровати.

-  Хорошо,— ответил я, немного поколебавшись, и добавил:

-  Что вам нужно еще?

-  Халат, чалму и иголку.

Оказалось, что факир остался без костюма и реквизита. Я до­стал для него все, что было нужно, заказал литографированные афиши и привез факира в Вильнюс, где тогда гастролировал наш цирк.

Чинизелли, увидев Бен-Али, с сомнением покачал головой:

-  Как вы договорились?

Я ответил, что Бен-Али просит двадцать процентов со сбора и на этих условиях я подписал контракт.

-  Вы  с  ума  сошли! - закричал  Чинизелли.- Двадцать  про­центов! За что? Вы ничего не понимаете в цирковом деле! Вам бы, молодой человек, оставаться на конюшне.

Я обиделся и сказал что-то резкое. Обиделся и Чинизелли. Це­лую неделю он со мной не разговаривал.

Первое выступление Бен-Али должно было состояться в суб­боту. К концу дня я зашел к кассиру, чтобы узнать, как идут дела.

-  Плохо,- ответил   кассир.- Я   не   продал   еще и половины билетов.

Признаюсь, этот ответ поверг меня в смущение. Неужели Чини­зелли был прав, а я по молодости и по горячности промахнулся? Но на второй день дела пошли лучше, а на третий на окошечке кассы появился аншлаг: «Все билеты проданы».

Бсн-Лли резко поднял сборы. Я торжествовал.

Однажды я столкнулся с Чинизелли у входа в цирк.                                                                                                                                                                                                                                                                                                          

- Послушайте, молодой человек,- сказал Чинизелли, улы­баясь и потирая руки.- Хватит дуться. Мы решили дать Бен-Али не двадцать процентов, а тридцать!

Бен-Али именовал себя гипнотизером, хотя никакого отношения к гипнозу не имел. Он просто дурачил публику, но дурачил так живо, так весело, что никто на него не обижался. Например, он прокалывал иглами язык и руки не только себе, но и желающим из публики. Для этого он вызывал на манеж двоих помощников и, проколов им языки, соединял между собой цепочкой. Весь цирк гомерически хохотал, когда, взяв цепочку, Бен-Али начинал водить «проколотых» по манежу, и они послушно ходили за ним с высу­нутыми языками.

В числе трюков, показываемых «факиром», было «Распятие на кресте». На манеж выносили большой деревянный крест и к нему «прибивали» Бен-Али. Зрители ахали, слыша, как стучат молотки. Но распятый чувствовал себя совсем неплохо: он висел наподобие окорока или колбасы: его держал на кресте ловко замаскирован­ный крюк, за который он цеплялся воротником, а гвозди можно было прибивать, это не имело никакого значения.

Был в репертуаре Бен-Али и коронный трюк всех «гипнотизе­ров» — каталепсия. Он приводил в «каталепсическое» состояние человека, клал его на- спинки двух стульев: головой на одну, пят­ками - на другую. Человек становился будто деревянный, на него можно было сесть и даже встать: но под костюмом человека нахо­дилась невидимая зрителям доска.

Конечно, для исполнения всех этих трюков Бен-Али заранее на­ходил ассистентов из числа безработных, соглашавшихся ему помо­гать. Эти люди во время представления сидели в зрительном зале и по вызову «факира» как будто бы выходили из публики. Платил им Бен-Али от рубля до пяти, в зависимости от трюка. «Каталеп­сия» проделывалась с постоянным партнером.

По сути дела, Бен-Али занимался обманом. Да и не он один был таким. Так же морочили народ все другие «индийские фа­киры», выступавшие не только в провинции, но и в крупных цирках. «С разрешения начальства» они занимались «гипнозом», глотали лягушек, гвозди и камни. Все это не имело ничего общего с под­линным искусством. Факиры приносили немалый вред, насаждая дурные вкусы, дискредитируя настоящих манипуляторов и иллю­зионистов, среди которых было немало выдающихся мастеров.

Надо сказать, что рука у меня оказалась «легкой». После выступлений у Чинизелли дела у Бен-Али поправились, пошли в гору. Скопив изрядный капиталец, Бен-Али приобрел даже дом, кстати, тот самый, в подвальном помещении которого он некогда обитал.

Бен-Али продолжал уговаривать меня сделаться иллюзионистом. Его поддержал Станевский. Он даже дал адрес: Берлин, магазин фокусов Хорстера.

Признаться, я был несколько разочарован. Мне всегда казалось, что фокусники сами придумывают свои трюки. А тут, оказывается, существуют магазины, где желающим предлагают готовые фокусы, где на прилавках и полках стоят всевозможные «таинственные сто­лики», «сундуки-молнии» и «неисчерпаемые ящики», где фокусы можно выбрать, точно галстуки или перчатки. Позднее я узнал, что это не совсем так и что всякий уважающий себя фокусник сам при­думывает все трюки, которые он демонстрирует перед зрителями, и что в магазин обращаются либо любители, либо такие начинаю­щие артисты, как я.

Магазин фокусов Конрада Хорстера был известным, но не лучшим. Имелись другие, более солидные фирмы. Одна из них на­ходилась в Ганновере. Ее владельцем был некий Баш. Красочные рекламные проспекты, отпечатанные на глянцевой бумаге, гласили, что у него «в 22 комнатах демонстрируются 5000 аппаратов и мо­делей». Баш любил, чтобы на плакатах его изображали в обнимку с чертом, который что-то нашептывал ему, по-видимому, сообщая новые трюки. Тут же рисовались смерть с косой и ангелочек, вы­сыпавший из цилиндра цветы и карты. Такова была традиция.

Широкой известностью пользовались также фирмы Янос-Бар-тель в Гамбурге и Хоктис в Париже.

Как бы там ни было, но под влиянием Бен-Али и Станевского я обратился к Хорстеру и приобрел у него свой первый «волшеб­ный» аппарат. Он представлял собой небольшой ящик, ярко рас­крашенный, на высоких ножках. Все стенки его открывались. К ящику были приложены чертежи с описанием трюка.

Но приобрести в магазине «волшебный» ящик - мало, надо еще научиться им пользоваться. И вот, чтобы этому научиться, я посту­пил в «Адскую академию».

Иной читатель подумает, что я его мистифицирую: что это за «Адская академия»? Но такое «учебное» заведение существовало, оно помещалось в задних комнатах того же магазина Хорстера. Здесь опытные люди давали несколько практических уроков обра­щения с купленной иллюзионной аппаратурой. А когда ученик все как следует осваивал, ему выдавался специальный диплом об окон­чании этой «Академии». Такой диплом дали и мне. Есть диплом этой забавной, несмотря на устрашающее название, «Академии» и у моего коллеги - фокусника  А.  А.   Вадимова   (Алли-Вада),   он также купил свои первые аппараты у Хорстера.

Хорстер научил меня технике исполнения трюков, но, если так можно сказать, сюжет номера я придумал сам.

Свой номер я назвал «Омоложение», и заключался он в следую­щем. Из-за кулис появлялась старуха. Я приглашал ее в ящик. Ста­руха входила. Ящик закрывался. Я прокалывал ящик со всех сто­рон шпагами, вонзал сверху вниз пику, когда же шпаги извлека­лись, а ящик открывался, в нем вместо старухи оказывалась молоденькая девушка.

Моей помощницей была дочь Чинизелли — Матильда. Это она, одетая старухой, пряталась в ящик, а затем выходила из него пре­ображенной. Первое время я больше всего боялся, как бы не за­деть Тилли шпагами. Но Тилли была очень ловкой и гибкой девуш­кой, и она, собравшись в комочек, находилась в безопасном месте и умудрялась сбросить с себя костюм старухи и парик. Через не­которое время я научился мгновенно прокалывать ящик со всех сторон.

Мы усложнили трюк, сделали его более эффектным. Теперь, когда стенки ящика разваливались, Тилли появлялась из него в пышном белом платье с оборками и лентами, в модной шляпе с перьями, с зонтиком и собачкой в руках.

Номер «Омоложение» оставался в моем репертуаре долго. Позже я проделывал его с двумя лилипутами. Изображая старуху, они становились друг другу на плечи. Этот же номер я в свое время разоблачил в печати, показав, как надо прокалывать шпа­гами ящик, чтобы не задеть разместившихся там лилипутов, куда прячутся костюм и маска старухи.

По совету Бен-Али, я обзавелся «восточным» халатом из золо­той парчи с красным поясом и чалмой. Особенно я гордился хала­том, который старался почаще распахивать, чтобы все видели его шелковую подкладку.

Единственно, что тогда терзало меня, так это то, что я никак не мог придумать себе звучный цирковой псевдоним. Моя собствен­ная фамилия – Ренард - мне не нравилась, казалась мне недоста­точно звучной. Я долго старался придумать что-нибудь оригиналь­ное, звучное, короткое, сразу запоминающееся. Я завидовал Радун­скому и Станевскому, которые нашли замечательный псевдоним «Бим-Бом», и мечтал подобрать что-либо в таком же духе. Все в цирке знали об этом и старались мне помочь. Каждый считал своим долгом предложить мне какую-нибудь фамилию, и так меня изму­чили этим, что в конце концов я начал прятаться от людей.

Как-то вечером после работы мы втроем: Станевский, его жена, Антонина Яковлевна Бабурина, и я - возвращались в гостиницу. Антонина Яковлевна в прошлом была женой богатого московского купца. Большая поклонница цирка, она влюбилась в Станевского, добилась развода с купцом и вышла замуж за Станевского. Ее увлечение мужем было так велико, что кафе, которое она открыла в Москве, на Тверском бульваре, она назвала «Бом». Кстати, об этом кафе упоминает А. Н. Толстой в своем романе «Хождение по мукам».

Мы шли по улице, и вдруг Антонина Яковлевна, поглядев на сверкающую огнями вывеску кинотеатра, прочитала:

-  Ки...о! - Буква «Н» почему-то не горела.

-  Что, что? - переспросил, не расслышав, Станевский.

-  Ки...о! - повторила Антонина Яковлевна   и  вдруг  засмея­лась.- Вот   вам   отличный псевдоним,— обратилась она ко мне.- Не правда ли - оригинально? Ки...о!

Кио... Я готов был запрыгать от радости. Вот оно наконец то, что я искал. Таким образом, «Кио» - это просто неверно прочитан­ное женой Станевского слово «кино».